Срывай цветы но по хорошему

Обновлено: 18.09.2024

ЖАНРЫ 360
АВТОРЫ 281 883
КНИГИ 668 766
СЕРИИ 25 750
ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 620 495

Гаврила Романович Державин

Составление, биографический очерк и комментарии И. И. Подольской

Иллюстрации и оформление Е. Е. Мухановой и Л. И. Волчека

В начале октября 1803 года Александр I позвал к себе шестидесятилетнего министра юстиции Гавриила Романовича Державина и раздраженно сказал ему: “Ты очень ревностно служишь”. Через несколько дней был дан высочайший указ об отставке Державина. Жизнь словно с разбегу остановилась. Державин оказался не у дел.

Хотя в начале нового 1804 года Державин и писал своим друзьям Капнистам, будто “очень доволен, что сложил с себя иго должности”, которое его угнетало, он чувствовал обиду, беспокойство и пустоту в душе.

Успокоение приходило к нему только на Званке, где проводил он каждое лето. Имение это, купленное им в 1797 году, находилось в ста семидесяти верстах от Петербурга, на высоком берегу Волхова, в окружении лугов и лесов. Здесь учил Державин грамоте и молитвам дворовых ребятишек, наблюдал за полевыми работами, выслушивал вполуха старосту, нехотя проверял счета, без устали восхищался удивительным званским эхом, разносившимся по окрестностям, и каждый день восседал во главе веселого и пышного обеденного стола, за которым собирались многочисленные родственники второй жены его, Дарьи Алексеевны, и гости, охотно посещавшие хлебосольный дом.

Уверяя себя и других в том, что он доволен своим уделом, Державин через несколько лет после выхода в отставку писал:

Блажен, кто менее зависит от людей,

Свободен от долгов и от хлопот приказных,

Не ищет при дворе ни злата, ни честей

И чужд сует разнообразных!

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,

С уединением и тишиной на Званке?

Довольство, здравие, согласие с женой,

Покой мне нужен - дней в останке.

“Евгению, Жизнь Званская”

Но не покой был нужен ему: его мучила потребность в деле, смолоду усвоенная привычка к нему. И дело неожиданно нашлось.

В 1805 году случай свел Державина с Евгением, в ту пору новгородским викарием. До пострижения в монахи звали его Евфимием Алексеевичем Болховктиновым Евгений был человеком широких и разносторонних интересов Он окончил духовную академию и слушал лекции в Московском университете. Особую склонность питал он к истории, библиографии и литературе. “Простое перечисление сочинений его. изданных и рукописных, - писал академик Я.К.Грот, - показывает, как обширны и разнообразны были его знания, как многочисленны были предметы, занимавшие деятельный ум его” [Грот Я. К. Переписка Евгения с Державиным. СПб., 1868, с. 65].

Встреча Евгения с Державиным была одним из тех случаев, в которых мы склонны видеть перст судьбы, но на самом деле они помогают осуществиться тому, что должно было произойти; может быть, лишь ускоряют ход событий.

В ту пору Евгений трудился над составлением словаря русских писателей, светских и духовных. Собирая материалы для словаря и не имея сведений о Державине, Евгений решил написать Д. И. Хвостову, приятелю поэта: “Вам коротко знаком Г. Р. Державин. А у меня нет ни малейших черт его жизни. Буква же Д близко. Напишите, сделайте милость, к нему и попросите его именем всех литераторов, почитающих его, чтобы вам сообщил записки: 1) которого года, месяца и числа он родился и где, а также нечто хотя о родителях его, 2) где воспитывался и чему учился, 3) хотя самое краткое начертание его службы, 4) с которого года начал писать и издавать сочинения свои и которое из них было самое первое. 5) Не сообщит ли каких о себе и анекдотов, до литературы касающихся?” [Там же, с. 61].

Письму этому суждено было сыграть особую роль в биографии Державина - как прижизненной, так и посмертной. Вопросы, поставленные Евгением, упали, слоено зерна, на почву, готовую принять их. И, как зерна, они дали всходы: знаменитые “Записки” и не менее известные, хотя и более загадочные, “Объяснения на сочинения Державина”.

Просьба Евгения, переданная Д. И. Хвостовым Державину, заинтересовала его, и он живо на нее откликнулся. Получив письмо от Хвостова в середине мая, Державин поспешно отвечал ему: “Сейчас получил письмо вашего сиятельства от 15 текущего месяца. Усерднейше за оное благодарю. Из него я вижу, что преосвященный Евгений Новгородский требует моей биографии. Охотно желаю познакомиться с сим почтенным архипастырем. Буду к нему писать и попрошу его к себе. Через 30 верст, может быть, и удостоит посетить меня в моей хижине. Тогда переговорю с ним о сей материи лично; ибо не весьма ловко самому о себе класть на бумагу, а особливо некоторые анекдоты, в жизни моей случившиеся , а вам вот что скажу:

Кто вел его на Геликон

И управлял его шаги?

Не школ витийственпых содом:

Природа, нужда и враги.

Объяснение четырех сих строк составит историю моего стихотворства, причины оного и необходимость…” [Державин Г. Р. Сочинения. В 9-ти токах, т. 6, СПб., 1871, с. 169 - 170]

Однако “объяснение”, написанное по просьбе Евгения, увлекло Державина далеко за пределы “четырех сих строк”. Вместе с составлением этого объяснения для поэта открылась новая пора - пора подведения итогов. Работа над “Записками” и “Объяснениями” стала последним делом Державина; захватив его, она заняла его ум и душу. Воскрешая в памяти далекое и близкое прошлое, он словно жил заново; при этом мысль то сознательно, то неосознанно обрабатывала воспоминания, а потому под пером Державина порой возникал “беловой вариант” его жизни - тот вариант, который казался ему, умудренному опытом, достойнее и светлее. Впрочем, вымысла в этом не было; было несколько иное отношение к пережитому, несколько иная оценка его.

“Бывший статс-секретарь при императрице Екатерине Второй, сенатор и коммерц-коллегии президент, потом при императоре Павле член верховного совета и государственный казначей, а при императоре Александре министр юстиции, действительный тайный советник и разных орденов кавалер, Гавриил Романович Державин родился в Казани от благородных родителей, в 1743 году июля 3 числа” [Державин родился не в Казани, а в одной и” деревень Казанской губернии - Кармачи или Сокура], - так начал Державин автобиографию. Его феерическая судьба казалась удивительной и достойной восхищения ему самому. Тем более он желал сохранить все перипетии своей жизни для памяти потомков и отчасти в назидание им.

“Благородные родители” поэта были бедными дворянами. Убогих средств их не достало на то, чтобы нанять учителей сыновьям Гавриилу и Андрею. От “церковников”, то есть дьячков или пономарей, научился Державин читать и писать. Из последующего учения вынес он изрядное знание немецкого языка и умение рисовать. То и другое позднее определило многое в характере его творчества: немецкий язык был в ту пору ключом к европейской образованности, а Державин, как и многие другие поэты, начал с переводов и подражаний; способности к рисованию сказались в необычайной пластике его поэтических образов.

В девятнадцать лет, не успев окончить Казанскую гимназию, Державин стал солдатом Преображенского полка. В темные зимние вечера он сочинял в казарме письма для своих однополчан, “ел хлеб с водой и марал стихи при слабом свете полушечной сальной свечки”.

Горячий, простодушный и честный, он медленно продвигался по службе и был долгое время обойден чинами и наградами.

Начало солдатской службы Державина совпало с дворцовым переворотом 1762 года, в котором его Преображенский полк сыграл немалую роль. Впрочем, сам Державин не сразу понял, что произошло.

195. Прочитайте. Определите значение придаточных предложений. Сиишите, расставляя пропущенные знаки препинания. Подчеркните грамматические основы, укажите союзы и союзные слова. ---------------------------------------------------------------------------------------------- 1) Голова до прелести пуста (от)того что сердце слишком полно. Дни мои как маленькие волны на которые гляжу с моста. 2) И (н..)похожа на полёт походка медленная эта как(будто) под ногами плот а (н..)квадратики паркета. !1) Я хотел того что (н..)возможно. Хорошо что мне (н..^далось. 4) Тем и страшна последняя любовь что это (н..) любовь а страх потери. 5) Срывай цветы но (по)хороше-м v (н..)выдернув (н..)корешка что(б) (н..)чего (н..)покорёжила па Родине твоя рука.

1. Два красочно оформленых плаката: на одном изображено генеалогическое древо восходящей, нисходящей и смешанной родословий, на другом слова А. Пушкина: “Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно: не уважать оной есть постыдное молодушие” и слова декабриста И. Якушина: “Беспристрастное внимание к прошлому может осветить для нас будущее”.

2. На доске указаны точки маршрута следования, где по ходу путешествия будут обозначены “станции”.

3. Выставка старинных семейных альбомов “Чтобы жизнь повторилась сначала, загляните в семейный альбом”, наград, вещей, передаваемых из поколения в поколение.

4. Экспозиция всех родословий и генеалогических таблиц, выполненных ребятами и родителями.

Учитель. Сегодня мы подводим итоги работы, которую вели на протяжении трёх лет, пытаясь найти, собрать воедино свои корни. Чьи мы, из какого роду племени, как жили наши предки, по каким законам, какая живая сила воодушевляла их на ратные подвиги?
Человек, его душа крепкими корнями, глубокой памятью, той нравственной силой, которая передаётся из поколения в поколение.
Слова “родина”, “родня”, “родословная” произошли от одного корня – род. У каждого из нас есть своя родина, Отечество, родной Дом свой. Почему же мы так говорим?

Видеофильм “Край родной” в сопровождении песни “С чего начинается Родина” на слова М. Матусовского, музыку В. Баснера.

Ученик. Стихотворение В. Бокова “Откуда начинается Россия?”.

Откуда начинается Россия?
С Курил? С Камчатки? Или с Командор?
О чём грустят глаза её степные
Над камышами всех её озёр?
Россия начинается с пристрастья
К труду, к терпенью, к доброте.
Вот в чём её звезда. Она прекрасна!
Она горит и светит в темноте.
Отсюда все дела её большие,
Её неповторимая судьба.
И если ты причастен с ней, – Россия
Не с гор берёт начало, а с тебя.

“И если ты причастен к ней, – Россия
Не с гор берёт начало, а с тебя”.

А откуда “я”, откуда все мы, кто были наши предки, где жили, чем занимались? Где корни твои, мои, наши? Каждый знает, что дерево, даже травинка, без корней умирает. А человек?

Ученик. Итак, мы отправляемся в путешествие по истории.
Родословие, генеалогическое древо. Что это такое? Родословие – это перечень поколений людей одного рода со сведениями о них. Каждое поколение располагается на одной горизонтали. Она, родословная, бывает восходящей и нисходящей (обращается к плакату № 1). Продолжение рода идёт по мужской линии. В восходящей родословной главный объект исследования – лицо, о предках которого осуществляется сбором сведений. С этого лица начинается изучение, а затем идёт по восходящим коленям – от него к отцу, от отца к деду, от деда к прадеду и т.д.
Нисходящая родословная начинается с самых отдалённых известных предков и переходит к его потомкам.

Ученик. Традиционно на Руси люди знали и интересовались историей своей семьи. Ещё при Ярославе Мудром появились греческие рукописи, в которых употреблялось слово “генеалогия”, в переводе на русский язык оно означало “родословие”. Первые родословия ведут своё начало от дружинников Александра Невского и Дмитрия Донского, литовских князей, татрских царевичей, встречались красочные летописи о предках великих князей владимирских.
На Руси такой рассказ впервые появился ещё в древней летописи – в “Повести временных лет”, где говорилось о расселении славянских народов и о приходе в Киев Рюрика, от которого, по преданию, вели своё происхождение русские великие и удельные князья.
Русские родословные регулярно стали создаваться с XVI в. ( Во время рассказа указываются остановки).

Ученик. Интерес к истории дворянских родов был настолько велик, что в 1868 г. в Петербурге появилось “Русское генеалогическое общество”, а в 1904 г. в Москве создано “Историко-родословное общество”. Активная деятельность этих обществ замерла в 1914 году. Это было начало Первой мировой войны.

Ученик. Казалось, генеалогия безвозвратно ушла в прошлое. Но, к счастью, этого не случилось. В 1919 году возрождается интерес к поиску своих корней. В 1962 году широко отмечалось 150-летие Бородинского сражения, ешё свежи были события ВОв. Гордость за ратную славу предков подтолкнула к созданию при музее Бородино общественной организации “Союз потомков участников 1812 года”. Вскоре приближался юбилей декабристов. Объединились и их потомки.

Ученик. Регулярно стали выходить в эфир радио и телепередачи И. А. Андронникова о находках, связанных с жизнью М. Ю. Лермонтова.
В 70-80 г.г. уже активно стал возрождаться интерес к истории своей семьи, своих предков. Восстановлены оба генеалогические общества в Петербурге и Москве, возникают новые по всей стране, в том числе и в г. Иркутске создана городская организация “Родословие”, которая видит свою задачу в изучении родословных различных социальных групп населения города, начиная с последней четверти XVII в. до наших дней, г. Усолье-Сибирское. Большую работу в этом направлении сделали наши земляки В. Костюченко, который вот уже полвека составляет древо своей родословной, Б. Усов (“Гордская газета” № 47 – 2001 г., № 5 – 2002 г.).
Исследование родословной своей семьи, пристальный взгляд в глубину веков даёт возможность осуществлять свою причастность в истории великой страны – России.

Ученик. Стихотворение С. Викулова “Моя родословная”

Оглядываюсь с гордостью назад:
прекрасно родовое древо наше!
Кто прадед мой? Солдат и землепашец.
Кто дед мой? Землепашец и солдат.
Солдат и землепашец мой отец.
И сам я был солдатом, наконец.

Прямая жизнь у родичей моих.
Мужчины – те в руках своих держали
то плуг, то меч…А бабы – жёны их –
солдат земле да пахарей рожали.
Ни генералов нету, ни вельмож
в моём роду. Какие там вельможи…

Мой прадед, так сказать, не вышел рожей,
а дед точь-в-точь был на него похож.
И всё ж я горд – свидетельствую сам! –
что довожусь тому сословью сыном,
которое в истории России
не значится совсем по именам.

Не значится… Но коль невмоготу
терпеть ему обиды становилось,
о, как дрожать вельможам доводилось,
шаги его расслышав за версту!

Ничем себя возвысить не хочу.
Я только ветвь на дереве могучем.
Шумит оно, когда клубятся тучи, -
и я шумлю… Молчит – и я молчу.

Ученик. На протяжении трёх лет мы, т.е. ребята из нашего класса, родители, дедушки и бабушки, по крупицам собирали материал. На сегодня нами составлено 25 родословий, больших и маленьких, глубоких и не очень глубоких, в которых мы увидели, как прошлое России нашло отражение в истории каждой семьи; анализируя повседневную жизнь всех поколений, мы учимся постигать Сегодня и понимаем, что “без жизненной истории каждого из этих людей в отдельности”, говоря словами А. Платонова, “народ неполный”.
Некоторые вы сейчас услышите.

3-4 ученика выступают со своими родословиями.

Ученик. Представление лучших семейных альбомов.
Вы могли убедиться, что история России, её прошлое нашло отражение в истории каждой семьи, т.е. каждый из нас причастен к ней, истории своей страны.
Охват времени глубок: с 1490 г. (Бойко Л.) по наши дни: крепостное право, Столыпинская реформа, русско-японская война, восстание на броненосце “Потёмкин” (Новикова А.), Первая мировая война, гражданская война, ВОв, репрессии и т.д.
В этой кропотливой поисковой работе детям помогали родители, бабушки и дедушки.
Большое спасибо всем, принимавшим участие в этом поиске.

Дети поют песню “Родительский дом”. Представление четырёх поколений в двух семей (Самойловой Н. и Навикова А.)

Ученик. Стихотворение Е. Евтушенко “Срывай цветы, но по-хорошему”

Срывай цветы, но по-хорошему,
не выдернув ни корешка,
чтоб ничего не покорёжела
на Родине твоя рука.

Жестокость вырви по-жестокому,
чтобы корней не припасла,
чтоб ни внутри тебя, ни около
на Родине не проросла.

Бесстыдней самой низкой низости,-
сумев других перешагнуть,
слезливо к Родине подлизываться,
под ордена подставив грудь.

А ты бесстыдством не пропитывайся
и знай, где нравственная грань.
Своим народом не прокидывайся,
им не прикидывайся – стань.

Ну а когда ты станешь Родиной,
себя во всех других найдёшь
на сотнях кладбищ похороненным,
по сотням улиц ты пройдёшь.

Не обижая свою плоть ничуть,
ты станешь множеством людей,
а это здорово, как плотничать,
во рту зажав букет гвоздей!

Ты станешь сразу всеми станциями,
и перед собственными статуями
ты – вновь один. Ты – не народ,
перестающий жить по совести,
быть Родиной перестаёт.

Свои стихи читает гимназист 11 класса Попов Костя “Дань предкам”

С тех самых ранних детских лет я слышу этот разговор:
“Люби и чти, дитя, ты свой далёкий род!”
Мой дед, я помню твой наказ,
Ведь ты мне говорил о том не раз.
Так вот лет сто назад
В семье украинских крестьян
Родился мальчик – славный мальчуган.
То был мой прадед, звать его Иван.
В Сибирь был сослан он,
За что? Никто не знал
И на вопрос жены, моей прабабки Анны,
Он никогда не отвечал.
А в общем-то он был хороший человек,
Прошёл войну и доживал свой век.
Прабабка тоже смелою была,
Швеёй, стряпухой славною слыла.
У них родился сын, назвать решили Гена.
Был честен и трудолюбив,
Передалось, наверно, это в генах.
Он рос, крепчал, и вот однажды
Увидел девушку неписаной красы.
Кто Шурой звал её, кто Александрой,
А дедушка не чаял в ней души.
Мой дед был председателем колхоза,
А бабушка бухгалтером была.
У них родился сын, Геннадием назвали тоже,
А сына младшего дед Игорем назвал.
Так вот отца зовут Геннадий,
А мать Наталией зовут.
Мы с братом старшим точно знаем:
Все, все в сердцах живут.
Друзья! Прошу вас, умоляю,
Не забывайте “прадедов” своих.
И лишь одно сказать желаю:
“Пусть ваши дети тоже знают их!”

Ученик. (Последнюю строку хором говорят все ребята).

Храни огонь родного очага
И не позарься на костры чужие –
Таким законом наши предки жили
И завещали нам через века:
Храни огонь родного очага!

( О. Фомина)

Звучит песня “Родительский дом” на слова В. Шаинского, музыку М. Рябинина в исполнении детей.

Литература:

1. М. Аксёнова, С. Исмаилова. Энциклопедия для детей. Москва “Авата +”; 1995 г. том 5 часть первая стр. 47.

2. М. Н. Чернова. Изучаем историю семьи. Преподавание истории в школе 2001г. № 3.

Однажды мы спали валетом
с одним настоящим поэтом.

Он был непечатным и рыжим.
Не ездил и я по Парижам.

В груди его что-то теснилось —
война ему, видимо, снилась,

и взрывы вторгались в потемки
снимаемой им комнатенки.

Он был, как в поэзии, слева,
храпя без гражданского гнева,

а справа, казалось, ключицей
меня задевает Кульчицкий.

И спали вповалку у окон
живые Майоров и Коган,

как будто в полете уснули
их всех не убившие пули.

С тех пор меня мыслью задело:
в поэзии ссоры – не дело.

Есть в легких моих непродажный
поэзии воздух блиндажный.

В поэзии, словно в землянке,
немыслимы ссоры за ранги.

В поэзии, словно в траншее,
без локтя впритирку – страшнее.

С тех пор мне навеки известно:
Поэтам не может быть тесно.

Забудьте меня,
если это забвенье
счастливее сделает вас
на мгновенье,
забудьте,
как темной тайги дуновенье
и как дуновению
повиновенье.
Забудьте меня,
как себя забывают,
и только при этом
собою бывают.
Забудьте меня,
словно отблеск пожара,
чье пламя вас грело,
и вам угрожало,
и жаром
и холодом вас окружало,
и, вас обвивая,
по телу бежало.
Забудьте меня,
словно поезд, промчавший
горящие окна
над черною чашей
и в памяти
даже уже не стучащий,
как будто пропавший,
как будто пропащий.
Забудьте меня.
Поступите отважно.
Я был или не был —
не так это важно,
лишь вы бы глядели
тревожно и влажно
и жили бы молодо
и непродажно…
Но не забывать —
это право забытых,
как сниться живым —
это право убитых.

Так много было сил,
так мало было мыслей,
но как я куролесил,
колбасил!
Не стал мессией
и устал от миссий…
Так много мыслей
и так мало сил!

Степи ковыльные,
Хо́лмы могильные.
Сильные – помнят.
Не помнят бессильные.
Впасть в историческое беспамятство —
это безвесельно,
это беспарусно.
Впасть в историческое беспамятство —
Муромцем быть
без щита
и без палицы.
Можно любить без памяти женщину.
Только не Родину.
Так нам завещано.

Зашумит ли клеверное поле,
заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню,
что и я когда-нибудь умру.

Но на крыше возле водостока
встанет мальчик с голубем тугим,
и пойму, что умереть – жестоко
и к себе, и, главное, к другим.

Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдем не как в песок вода,
но живые, те, что мертвых сменят,
не заменят мертвых никогда.

Кое-что я в жизни этой понял —
значит, я недаром битым был.
Я забыл, казалось, все, что помнил,
но запомнил все, что я забыл.

Понял я, что в детстве снег пушистей,
зеленее в юности холмы,
понял я, что в жизни столько жизней,
сколько раз любили в жизни мы.

Понял я, что тайно был причастен
к стольким людям сразу всех времен.
Понял я, что человек несчастен,
потому что счастья ищет он.

В счастье есть порой такая тупость.
Счастье смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь,
потому и видит глубоко.

Счастье – словно взгляд из самолета.
Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что-то —
горе человека не предаст.

Счастлив был и я неосторожно,
слава Богу – счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно,
хорошо, что мне не удалось.

Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
Потому что счастья не ищу.

Мне бы – только клевера сладинку
На губах застывших уберечь.
Мне бы – только малую слабинку —
все-таки совсем не умереть.

Он где-то подрабатывал на радио
и не от жиру деньги предлагал.
Он объяснял мне, что в стихах неправильно.
Что было слишком правильно – ругал.

Когда я на него стихи обрушивал
и что-то в них воинственно громил,
поэт кормил меня компотом грушевым,
а также абрикосовым кормил.

Я все компоты на стихи разбрызгивал —
в них что-то витаминное вошло,
а из компотных косточек разгрызенных
во мне – надеюсь – кое-что взошло.

Я стал в какой-то степени прославленным,
хотя мне было двадцать с малым лет,
и вот ко мне явился за признанием
голодный начинающий поэт.

Свои стихи читал он до полуночи.
Мне показалось – парень от земли,
настолько ногти детские до луночек
невытравимой грязью заросли.

Он боком влез в поэзию затихшую
лет через пять, и, словно старожил,
он руку, ложку мамину забывшую,
к битью меня однажды приложил.

Был на собранье перерыв. Был вакуум
вокруг меня в кафе, где толчея,
и только в кофе одиноко звякала
растерянная ложечка моя.

Он подошел, светясь гражданской совестью,
сияющий победно сукин сын,
с пакетом, где округло прорисовывались
тугие очертанья апельсин.

Бывают и сильнее потрясения,
но что-то меня все же потрясло,
и есть во мне порою опасение,
что выродится наше ремесло.

Машина шла под снегопадом,
ничто на свете не смягчавшим,
и женщина рыдала рядом
с шофером, каменно молчавшим.

И вздрагивала вся от плача,
в руках измучена и смята,
так беззащитна по-цыплячьи
мимоза на Восьмое марта.

Уже от завтрашней обиды,
уже от завтрашней печали,
почти покинувши орбиты,
глаза на ниточках торчали.

И где-то у Преображенки
в слезах, как в ливне, как в лавине,
вдруг вырыдалось так по-женски:
«Что сделать, чтоб меня любили!

В любви я, видно, неумеха.
Меня назавтра избегают.
Не слез мужчины ищут – смеха.
Я плакса – это их пугает.

Я с вами снова сплоховала.
Какого черта на мимозы
я лью, агент по страхованью,
незастрахованные слезы!

А я хожденье по квартирам
люблю, хотя ходить неловко.
Но все же связывает с миром,
как утешение, страховка.

Бывает, ветхая старушка
на ладан дышит, расхворалась,
но льстит бумажная игрушка,
что все-таки застраховалась.

Здесь до меня был Петр Степаныч,
и по инерции вчерашней
мне подают порой стаканчик
своей наливочки домашней.

Машина шла неумолимо.
Навстречу снег летел со свистом.
Шофера будто надломило,
но руль он только крепче стиснул.

Был март, далекий до апреля, —
в нем было холодно и пусто.
Вокруг невидимо горели
незастрахованные чувства.

Спасение наше – друг в друге,
в божественно замкнутом круге,
куда посторонним нет входа,
где третье лицо – лишь природа.

Спасение наше – друг в друге,
в разломленной надвое вьюге,
в разломленном надвое солнце.
Все поровну. Этим спасемся.

Спасение наше – друг в друге:
в сжимающем сердце испуге
вдвоем не остаться, расстаться
и в руки чужие достаться.

Родители нам – не защита.
Мы дети друг друга – не чьи-то.
Нам выпало нянчиться с нами.
Родители наши – мы сами.

Какие поддельные страсти
толкают к наживе и власти,
и только та страсть неподдельна,
где двое навек неотдельны.

Всемирная слава – лишь призрак,
когда ты любимой не признан.
Хочу я быть всеми забытым
и только в тебе знаменитым!

А чем я тебя обольщаю?
Бессмертье во мне обещаю.
Такую внутри меня славу,
которой достойна по праву.

Друг в друга навек перелиты,
мы слиты. Мы как сталактиты.
И северное сиянье —
не наше ли это слиянье?

Людей девяносто процентов
не знают любви полноценной,
поэтому так узколобы
апостолы силы и злобы.

Но если среди оскопленных
осталось лишь двое влюбленных,
надеяться можно нелживо:
еще человечество живо.

Не исчезай… Исчезнув из меня,
развоплотясь, ты из себя исчезнешь,
не мне – себе навеки изменя,
и это будет низшая нечестность.

Не исчезай… Исчезнуть – так легко.
Воскреснуть друг для друга невозможно.
Смерть втягивает слишком глубоко.
Стать мертвым хоть на миг – неосторожно.

Не исчезай – забудь про третью тень.
В любви есть только двое. Третьих нету.
Чисты мы будем оба в Судный день,
когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай… Мы искупили грех.
Мы оба неподсудны, невозбранны.
Достойны мы с тобой прошенья тех,
кому невольно причинили раны.

Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,
но как нам после встретиться в столетьях?
Возможен ли на свете твой двойник
и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай. Дай мне свою ладонь.
На ней моя судьба – я в это верю.
Тем и страшна последняя любовь,
что это не любовь, а страх потери.

Проклятье – я профессионал.
Могу создать блистательную штучку
из слез всех тех, кого я доконал,
страданья заправляя в авторучку.

В профессии поэта есть позор
весьма доходной исповеди в рифму,
когда на общий радостный обзор
он отдает чужие боли рынку.

Кровь ближних пьет поэт, чтобы воспрясть,
без умысла какого-либо злого,
и ненавижу я себя за власть
чужою болью вскормленного слова.

А ты, паскуда-слава, возросла
на чьих костях, на чьих слезах горючих?
Будь проклято вампирство ремесла,
Основанного подло на созвучьях.

Профессии такой прощенья нет.
Чужая кровь лишь выглядит лилово…
Но тут и начинается поэт,
когда приходит отвращенье к слову.

Волна волос
прошла сквозь мои пальцы,
и где она —
волна твоих волос?
Я в тень твою,
как зверь в капкан, попался
и на колени перед ней валюсь.
Но тень есть тень.
Нет в тени теплой плоти,
внутри которой теплая душа.
Бесплотное виденье,
как бесплодье,
в меня вселилось,
разум иссуша.
Я победил тебя игрой, и бредом,
и тем, что был свободен
и не твой.
Теперь я за свою свободу предан
и тщетно трусь о призрак головой.
Теперь я проклинаю эти годы,
когда любовь разменивал на ложь.
Теперь я умоляю несвободы,
но мстительно свободу ты даешь.
Как верил я в твои глаза и двери,
а сам искал других дверей и глаз.
Неужто нужен нам ожог неверья,
а вера избаловывает нас?
Я ревности не знал. Ты пробудила
ее во мне,
всю душу раскровя.
Теперь я твой навек.
Ты победила.
Ты победила тем, что не моя.

В колымских скалах, будто смертник,
собой запрятанный в тайге,
сквозь восемь тысяч километров
я голодаю по тебе.

Сквозь восемь тысяч километров
хочу руками прорасти.
Сквозь восемь тысяч километров
хочу тебя обнять, спасти.

Сквозь восемь тысяч километров,
все зубы обломав об лед,
мой голод ждет, мой голод верит,
не ждет, не верит, снова ждет.

И меня гонит, гонит, гонит,
во мхах предательских топя,
изголодавшийся мой голод
все дальше, дальше от тебя.

Я только призрак твой глодаю
и стал как будто призрак сам.
По голосу я голодаю
и голодаю по глазам.

И, превратившаяся в тело,
что ждет хоть капли из ковша,
колымской призрачною тенью
пошатывается душа.

И, в дверь твою вторгаясь грубо,
уйдя от вышек и облав,
пересыхающие губы
торчат сквозь телеграфный бланк.

Пространство – это не разлука.
Разлука – в космосе тупик.
У голода есть скорость звука,
когда он – стон, когда он – крик.

Сквозь восемь тысяч километров
любовь пространством воскреси.
Пришли мне голод свой ответный
и этим голодом спаси.

Пришли его, не жди, не медли —
ведь насмерть душу или плоть
сквозь восемь тысяч километров
ресницы могут уколоть.

В лодке, под дождем колымским льющим,
примерзая пальцами к рулю,
я боюсь, что ты меня не любишь,
и боюсь, что я тебя люблю.

А глаза якута Серафима,
полные тоской глухонемой,
будто две дыминочки из дыма
горького костра над Колымой.

Знают это и якут, и чукча,
как патроны, сберегая дни:
дорого обходятся нам чувства —
жизнь короче делают они.

Золото в ручье нашел Бориска,
и убило золото его.
Вот мы почему любви боимся,
как чумного золота того.

Чтобы не пугал пожар, как призрак,
дотопчи костер и додави.
Горек он, костерный дымный привкус,
даже у счастливейшей любви.

Вот какие наши разговоры.
Колыма полночная темна,
лишь творожно брезжущие створы
светятся, как женские тела.

Струи, как натянутые лески.
Дождь навеки, видно, обложил…
Не хочу я долгой жизни, – если
кто любил, тот вряд ли долго жил.

Любимая, не разлюби.
Любимая, не раздроби
мне каблучками позвоночника.
Чтоб медленно сходить с ума,
нет лучше мест, чем Колыма,
где золото не позолочено.

Вода колымская мутна.
В ней все продражено до дна.
Грязь – это дочь родная золота,
а что с тобой искали мы,
когда, как берег Колымы,
душа искромсана, изодрана?

На мокром камушке сижу,
сквозь накомарник чай цежу.
Неужто зря река изранена?
Но золотым песком о зуб
вдруг хрустнет, к нам попавшись в суп,
новозеландская баранина.

Закон таков на приисках —
в давно процеженных песках,
когда их снова цедят, встряхивают,
такое золото молчком
вдруг вспыхнет желтеньким бочком,
что, ахнув, даже драги вздрагивают.

Есть в первой до́быче обман,
когда заносят в промфинплан,
что все здесь выскреблено дочиста.
Несчастен тот, кто забывал
любовь, как брошенный отвал.
Есть и в любви вторая до́быча.

На полигоне золотом
я вспоминаю зло о том,
как с первой добычей небрежничал,
но из промытого песка,
так далека и так близка,
вновь золотая прядь забрезжила.

Вторая до́быча – верней.
Все, чем последней, тем ценней.
Ни в чем последнем нет бесследного.
Есть и у золота конец,
но для венчальных двух колец
мне хватит золота последнего.

Срывай цветы, но по-хорошему,
не выдернув ни корешка,
чтоб ничего не покорежила
на Родине твоя рука.
Жестокость вырви по-жестокому,
чтобы корней не припасла,
чтоб ни внутри тебя, ни около
на Родине не проросла.
Бесстыдней самой низкой низости, —
сумев других перешагнуть,
слезливо к Родине подлизываться,
под ордена подставив грудь.
А ты бесстыдством не пропитывайся
и знай, где нравственная грань.
Своим народом не прокидывайся,
им не прикидывайся – стань.
Ну а когда ты станешь Родиной,
себя во всех других найдешь
на сотнях кладбищ похороненный,
по сотням улиц ты пройдешь.
Не обижая свою плоть ничуть,
ты станешь множеством людей,
а это здорово, как плотничать,
во рту зажав букет гвоздей!
Ты станешь сразу всеми станциями
и полустанками страны,
и перед собственными статуями
ты и не вздрогнешь – хоть бы хны…
Но если вырвешь корни собственные,
Ты – вновь один. Ты – не народ.
Перестающий жить по совести
быть Родиной перестает.

Читайте также: