Октябрь был на редкость холодный ненастный тесовые крыши почернели спутанная трава

Обновлено: 18.09.2024

Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться маленький подсолнечник у забора.

Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветки рыхлые тучи. Из них назойливо сыпал дождь.

Катерина Петровна доживала свой век в старом доме, построенном ее отцом — известным художником.

Ночи были долгие, тяжелые, как бессонница. Рассвет нехотя сочился в немытые окна, где между рам еще с прошлого года лежали поверх ваты когда-то желтые, осенние, а теперь истлевшие и черные листья.

Настя, се дочь и единственный родной человек, жила далеко, в Ленинграде. Поэтому Катерина Петровна очень редко писала Насте, но думала о ней все дни, сидя на краешке продавленного дивана так неслышно, что мышь, обманутая тишиной, выбегала из-за печки, становилась на задние лапки и долго, поводя носом, нюхала застоявшийся воздух,

Октябрь был на ред­кость холод­ный, ненаст­ный. Тесо­вые крыши почернели.

Спу­тан­ная трава в саду полегла, и все доцве­тал и никак не мог доцвесть и осы­паться один только малень­кий под­сол­неч­ник у забора.

Над лугами тащи­лись из-за реки, цеп­ля­лись за обле­тев­шие ветлы рых­лые тучи. Из них назой­ливо сыпался дождь.

По доро­гам уже нельзя было ни пройти, ни про­ехать, и пас­тухи пере­стали гонять в луга стадо.

В ста­ро­сти худож­ник вер­нулся из Петер­бурга в свое род­ное село, жил на покое и зани­мался садом. Писать он уже не мог: дро­жала рука, да и зре­ние ослабло, часто болели глаза.

Не рас­ска­жешь же об этом Манюшке, дочери соседа, кол­хоз­ного сапож­ника, — дев­чонке, при­бе­гав­шей каж­дый день, чтобы при­не­сти воды из колодца, под­ме­сти полы, поста­вить самовар.

Кате­рина Пет­ровна дарила Манюшке за услуги смор­щен­ные пер­чатки, стра­у­со­вые перья, стек­ля­рус­ную [4] чер­ную шляпу.

— На что это мне? — хрипло спра­ши­вала Манюшка и шмы­гала носом. — Тря­пич­ница я, что ли?

— А ты про­дай, милая, — шеп­тала Кате­рина Пет­ровна. Вот уже год, как она осла­бела и не могла гово­рить громко. — Ты продай.

— Сдам в утиль, — решала Манюшка, заби­рала все и уходила.

Изредка захо­дил сто­рож при пожар­ном сарае — Тихон, тощий, рыжий. Он еще пом­нил, как отец Кате­рины Пет­ровны при­ез­жал из Петер­бурга, строил дом, заво­дил усадьбу.

Тихон был тогда маль­чиш­кой, но почте­ние к ста­рому худож­нику сбе­рег на всю жизнь. Глядя на его кар­тины, он громко вздыхал:

Тихон хло­по­тал часто без толку, от жало­сти, но все же помо­гал по хозяй­ству: рубил в саду засох­шие дере­вья, пилил их, колол на дрова. И каж­дый раз, уходя, оста­нав­ли­вался в две­рях и спрашивал:

— Не слышно, Кате­рина Пет­ровна, Настя пишет чего или нет?

Кате­рина Пет­ровна мол­чала, сидя на диване — сгорб­лен­ная, малень­кая, — и всё пере­би­рала какие-то бумажки в рыжем кожа­ном риди­кюле. Тихон долго смор­кался, топ­тался у порога.

— Ну что ж, — гово­рил он, не дождав­шись ответа. — Я, пожа­луй, пойду, Кате­рина Петровна.

— Иди, Тиша, — шеп­тала Кате­рина Пет­ровна. — Иди, бог с тобой!

Он выхо­дил, осто­рожно при­крыв дверь, а Кате­рина Пет­ровна начи­нала тихонько пла­кать. Ветер сви­стел за окнами в голых вет­вях, сби­вал послед­ние листья. Керо­си­но­вый ноч­ник вздра­ги­вал на столе. Он был, каза­лось, един­ствен­ным живым суще­ством в поки­ну­том доме, — без этого сла­бого огня Кате­рина Пет­ровна и не знала бы, как дожить до утра.

Ночи были уже дол­гие, тяже­лые, как бес­сон­ница. Рас­свет все больше мед­лил, все запаз­ды­вал и нехотя сочился в немы­тые окна, где между рам еще с про­шлого года лежали поверх ваты когда-то жел­тые осен­ние, а теперь истлев­шие и чер­ные листья.

Настя, дочь Кате­рины Пет­ровны и един­ствен­ный род­ной чело­век, жила далеко, в Ленин­граде. Послед­ний раз она при­ез­жала три года назад.

Кате­рина Пет­ровна знала, что Насте теперь не до нее, ста­рухи. У них, у моло­дых, свои дела, свои непо­нят­ные инте­ресы, свое сча­стье. Лучше не мешать. Поэтому Кате­рина Пет­ровна очень редко писала Насте, но думала о ней все дни, сидя на кра­ешке про­дав­лен­ного дивана так тихо, что мышь, обма­ну­тая тиши­ной, выбе­гала из-за печки, ста­но­ви­лась на зад­ние лапки и долго, поводя носом, нюхала засто­яв­шийся воздух.

Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца весе­лый моло­дой поч­тарь Васи­лий при­но­сил Кате­рине Пет­ровне пере­вод на две­сти руб­лей. Он осто­рожно при­дер­жи­вал Кате­рину Пет­ровну за руку, когда она рас­пи­сы­ва­лась, чтобы не рас­пи­са­лась там, где не надо.

Васи­лий ухо­дил, а Кате­рина Пет­ровна сидела, рас­те­рян­ная, с день­гами в руках. Потом она наде­вала очки и пере­чи­ты­вала несколько слов на поч­то­вом пере­воде. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет вре­мени не то что при­е­хать, а даже напи­сать насто­я­щее письмо.

Кате­рина Пет­ровна осто­рожно пере­би­рала пух­лые бумажки. От ста­ро­сти она забы­вала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей каза­лось, что от денег пах­нет Насти­ными духами.

Как-то, в конце октября, ночью, кто-то долго сту­чал в зако­ло­чен­ную уже несколько лет калитку в глу­бине сада.

Кате­рина Пет­ровна забес­по­ко­и­лась, долго обвя­зы­вала голову теп­лым плат­ком, надела ста­рый салоп [5] , впер­вые за этот год вышла из дому. Шла она мед­ленно, ощу­пью. От холод­ного воз­духа раз­бо­ле­лась голова. Поза­бы­тые звезды прон­зи­тельно смот­рели на землю. Палые листья мешали идти.

Около калитки Кате­рина Пет­ровна тихо спросила:

Но за забо­ром никто не ответил.

— Должно быть, почу­ди­лось, — ска­зала Кате­рина Пет­ровна и побрела назад.

Она задох­ну­лась, оста­но­ви­лась у ста­рого дерева, взя­лась рукой за холод­ную, мок­рую ветку и узнала: это был клен. Его она поса­дила давно, еще девуш­кой-хохо­туш­кой, а сей­час он стоял обле­тев­ший, озяб­ший, ему некуда было уйти от этой бес­при­ют­ной, вет­ре­ной ночи.

Кате­рина Пет­ровна пожа­лела клен, потро­гала шер­ша­вый ствол, побрела в дом и в ту же ночь напи­сала Насте письмо.

Манюшка, шмы­гая носом, отнесла это письмо на почту, долго засо­вы­вала его в поч­то­вый ящик и загля­ды­вала внутрь, — что там? Но внутри ничего не было видно — одна жестя­ная пустота.

Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели. Спутанная трава в саду полегла, но один маленький под­солнечник всё не мог осыпаться и доцвести. Рыхлые тучи, цепляясь за облетевшие кусты, тащились над лугами.

По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи перестали гонять стадо в луга. Пастуший рожок затих до весны. Кате­рине Петровне стало ещё труднее вставать по утрам и видеть всё то же: комнату, пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный само­вар и картины на стенах.

Тихон хлопотал часто без толку, но всё же помогал по хозяйству: рубил в саду засохшие деревья, пилил их и колол на дрова.

(По К. Паустовскому) (140 слов)

Задание

Выпишите из текста:

  1. предлог;
  2. частицу;
  3. сочинительный союз;
  4. подчинительный союз;
  5. наречие;
  6. деепричастие;
  7. страдательное причастие.

Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели.

Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора.

Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь.

По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи пере, стали гонять в луга стадо.

В старости художник вернулся из Петербурга в свое родное село, жил на покое и занимался садом. Писать он уже не мог: дрожала рука, да и зрение ослабло, часто болели глаза.

Не расскажешь же об этом Манюшке, дочери соседа, колхозного сапожника, — девчонке, прибегавшей каждый день, чтобы принести воды из колодца, подмести полы, поставить самовар.

— На что это мне? — хрипло спрашивала Манюшка и шмыгала носом.

— А ты продай, милая, — шептала Катерина Петровна. Вот уже год, как она ослабела и не могла говорить громко. — Ты продай.

— Сдам в утиль, — решала Манюшка, забирала все и уходила.

Изредка заходил сторож при пожарном сарае — Тихон, тощий, рыжий. Он еще помнил, как отец Катерины Петровны приезжал из Петербурга, строил дом, заводил усадьбу.

Тихон был тогда мальчишкой, но почтение к старому художнику сберег на всю жизнь. Глядя на его картины, он громко вздыхал:

Тихон хлопотал часто без толку, от жалости, но все же помогал по хозяйству: рубил в саду засохшие деревья, пилил их, колол на дрова. И каждый раз, уходя, останавливался в дверях и спрашивал:

— Не слышно, Катерина Петровна, Настя пишет чего или нет?

Катерина Петровна молчала, сидя на диване — сгорбленная, маленькая, — и всё перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле. Тихон долго сморкался, топтался у порога.

— Ну что ж, — говорил он, не дождавшись ответа. — Я, пожалуй, пойду, Катерина Петровна.

Читайте также: