Не изменить цветам что здесь цветут и ревновать к попутным поездам
Обновлено: 18.09.2024
Все это значит осень.
Жить бы хотелось очень.
Жить бы, вздохнуть немножко,
Издать петушиный крик.
Дует в лицо мне ветер.
Грудью бы горе встретить
Или его уничтожить.
Или же — под откос.
Ветер остался ветром,
Он затерялся в ветлах,
Он только холод умножил,
Тревогу-тщету принес.
Но все проходит на свете,
И я буду вольным, как ветер,
И больше не буду прикован
К скучной точке одной.
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Это золото осеннее,
Эта прядь волос белесых -
Все явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.
Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи.
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.
Я хотел, чтоб сердце глуше
Вспоминало сад и лето,
Где под музыку лягушек
Я растил себя поэтом.
Там теперь такая ж осень.
Клен и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.
Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придем к ним в гости,
Что и мы, отжив тревоги,
Перейдем под эти кущи.
Все волнистые дороги
Только радость льют живущим.
Дорогая, сядь же рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Над необъятной Русью
С озерами на дне
Загоготали гуси
В зеленой вышине.
Заря огнем холодным
Позолотила их.
Летят они свободно,
Как старый русский стих.
До сосен Заонежья
Река небес тиха.
Так трепетно и нежно
Внизу цветет ольха.
Вожак разносит крылья,
Спешит на брачный пир.
То сказкою, то былью
Становится весь мир.
Под крыльями тугими
Земля ясным-ясна.
Мильоны лет за ними
Стремилась к нам весна.
Иных из них рассеют
Разлука, смерть, беда,
Но путь весны — на север!
На север, как всегда.
Наши гоги и магоги,
Иль немецки педагоги
На заморский лад хотят
Строить школы для робят…
Ай люли, ай люли!
Господа с ума сошли.
По петровскому примеру,
По немецкому манеру,
Мужика хотят ломать —
Русь из Руси выживать.
Ай люли, ай люли!
До чего-то вы дошли.
Пусть они нам для забавы
Пишут школьные уставы:
А ребят мы не пошлём
В вавилонский их содом.
Ай люли, ай люли!
Сядет Питер на мели.
Петербургские тупицы
Наше земство, из столицы,
Замышляют просвещать
На несродную нам стать.
Ай люли, ай люли!
Немцы нас не провели.
Полтораста лет — не мало! —
Нас из Питера трепало
Лихоманкою чужой, —
Что хоть матку-репку пой!
Ай люли, ай люли!
Нас таки не извели.
Даже рученьки Петровы
Нас не сдвинули с основы, —
Так куда уж, други, вам
Подступаться к мужикам.
Ай люли, ай люли!
Господа с ума сошли.
Не изменить цветам, что здесь цветут
И ревновать к попутным поездам,
Но что за мука оставаться тут,
Когда ты должен находиться там.
Ну что тебе сияние тех планет -
Зачем тебя опять влечет туда -
Но что за мука… Отвернуться — нет,
Когда ты должен задохнуться — да.
Но двух страстей опасна эта смесь,
И эта спесь тебе не по летам,
Но что за мука оставаться здесь,
Когда ты должен — там, и только там…
Но те цветы… На них не клином свет,
А поезда полночные идут.
Но разрываться между да и нет,
Но оставаться между там и тут.
Но поезда… Уходят поезда,
И ты еще заплатишь по счетам
За все свои не сказанные да,
За все свои непрожитые там.
Червонный горн, врачующий лучами,
Закатишься… наступят ночь и мрак;
Но много солнц мерцает вечерами;
Весь мир — мечта, и пышен Зодиак.
Созвучье — свет; созвездия над нами
Дружны, как рать; и знаку светит знак.
Как с Герой Зевс и как цветы с цветками,
Звезда с звездой вступает в тайный брак.
Проходит ночь. Свежо, и снова ясно.
Светило дня над нами полновластно.
На стенах свет рисунки уж чертит;
Мечта и кисть работают согласно;
Снуёт челнок; и труд и мысль кипит.
Как громкий смех, нас солнце молодит.
Нет, не то чтобы надоели, но утомили, ни на шаг от них не уйдешь, если грош подашь. Я рискую завязнуть насмерть в их плотном мире, в этом вязком, падком на страсть и ночную блажь. В жарком, потном, как овчина, горячем доме, в горловых, межвздошных, ласковых их словах, я-то думал их выпиливать в халцедоне, в ре-миноре, с придыханием в каждой доле, а сквозь них — потоки в тысячи киловатт.
И она так жадно сжимает меня в ладони, чтоб цепочка не мешала ей целовать.
Нет, не то чтобы утомили, но сколько можно, третий лишний, первый главный, я ни гу-гу, я задержан на бесхитростной их таможне пограничниками рук и борзыми губ, не позволено быть лишним в мерцанье плоти, лезть им в рот (который по классике цвета rot), помнишь, как там было, миф о жене и Лоте, ноги вместе, руки в стороны, взгляд вперёд, нынче вечер, окна в сказочном переплете, я вернусь, услышав шелест пальто в полете, вздох — она берет со стола берёт.
Нет, не то чтобы сколько можно, но очень больно отвернуться, улыбнуться и отпустить, мне потом не хватит мячиков волейбольных и имбирных леденцов, чтобы их спасти. Ведь она уже кого-то боготворила, шила платья, тот порой приезжал гостить, слишком помню, как она со мной говорила, со слезами перемешивая в горсти. Но пока она смеется, себе в основу положив, что завтра сбудется завтра лишь. Я гляжу на них печально и чуть сурово. Может быть мне просто завидно, право слово, наблюдать за силуэтами в чуть лиловых помутневших окнах пряничных их жилищ.
— Неужто этот ловелас
Так сильно действует на Вас,
Святая простота -
— О да, мой друг, о да.
— Но он же — циник и позер,
Он навлечет на Вас позор
И сгинет без следа.
— О да, мой друг, о да…
— И, зная это, Вы б смогли
Пойти за ним на край Земли
Неведомо куда -
— О да, мой друг, о да…
— Ужель он так меня затмил,
Что я Вам сделался не мил
В тот час – и навсегда -
— О да, мой друг, о да…
— Но я же молод и силен,
Имею чистыми мильон
И ростом хоть куда!
— О да, мой друг, о да.
— И все же мне в который раз
Случится выслушать отказ,
Сгорая от стыда -
— О да, мой друг, о да…
— Ну, что ж, посмотрим, кто есть кто
Годков примерно через сто,
Кто прах, а кто – звезда!
— О да, мой друг, о да…
О да, мой друг, о да!
Юрий Левитанский Не изменить цветам, что здесь цветут, и ревновать к попутным поездам. Но что за мука – оставаться тут, когда ты должен находиться там! Ну, что тебе сияние тех планет! Зачем тебя опять влечёт туда! Но что за мука – отвернуться – нет, когда ты должен – задохнуться – да! Но двух страстей опасна эта смесь, и эта спесь тебе не по летам. Но что за мука – находиться здесь, когда ты должен там, и только там! Но те цветы – на них не клином свет. А поезда полночные идут. Но разрываться между да и нет… Но оставаться между там и тут… Но поезда, уходят поезда. Но ты ещё заплатишь по счетам за все свои не сказанные да, за все свои непрожитые там!
Михаил Дудин Стареют ясные слова От комнатного климата, А я люблю, когда трава Дождем весенним вымыта. А я люблю хрустящий наст, Когда он лыжей взрежется, Когда всего тебя обдаст Невыдуманной свежестью. А я люблю, как милых рук, Ветров прикосновение, Когда войдет тоска разлук Огнем в стихотворение. А я люблю, когда пути Курятся в снежной замяти, А я один люблю брести По темным тропам памяти. За тем, что выдумать не мог, О чем душа не грезила. И если есть на свете Бог, То это ты - Поэзия.
За то, что жил да был,
за то, что ел да пил,
за все внося, как все,
согласно общей смете,
я разве не платил
за пребыванье здесь,
за то, что я гостил
у вас на белом свете?
За то, что был сюда
поставлен на постой
случайностью простой
и вовсе не по блату,
я разве не вносил
со всеми наравне
предписанную мне
пожизненную плату?
Спасибо всем за все,
спасибо вам и вам,
радевшим обо мне
и мной повелевавшим,
хотя при всем при том
я думаю, что я
не злоупотребил
гостеприимством вашим.
Осталось все про все
почти что ничего.
Прощальный свет звезды,
немыслимо далекой.
Почти что ничего,
всего-то пустяки –
немного помолчать,
присев перед дорогой.
Я вас не задержу.
Да-да, я ухожу.
Спасибо всем за все.
Счастливо оставаться.
Хотя, признаться, я
и не предполагал,
что с вами будет мне
так трудно расставаться.
Собирались наскоро, обнимались ласково,
Пели, балагурили, пили и курили.
День прошел — как не было.
Не поговорили.
Виделись, не виделись, ни за что обиделись,
Помирились, встретились, шуму натворили.
Год прошел — как не было.
Не поговорили.
Так и жили — наскоро, и дружили наскоро,
Не жалея тратили, не скупясь, дарили.
Жизнь прошла — как не было.
Не поговорили…
Что делать, мой ангел, мы стали спокойней, мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
где прежние мерки уже не годятся - они не про нас.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить и вновь перевесить
и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь как мало успеешь за год или десять,
и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.
Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,
на миг удивившись почти незаметному их рубежу.
Но ты уже знаешь, о, как это горестно - быть несудимым,
и ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не сужу.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перемерить
И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но можешь проверить гармонию алгеброй
и не поверить
свидетельству формул -
ах, милая, алгебра, ты не права.
Ты можешь беседовать с тенью Шекспира и собственной тенью.
Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
Но ты уже знаешь, какие потери ведут к обретенью,
и ты понимаешь, какая удача в иной из потерь.
А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,
и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.
Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,
как вечный огонь над бессмертной и юной душой соловья.
Обладатель военных наград, он был единственным деятелем искусства, кто при вручении ему Государственной премии России в 1995 году потребовал остановить войну в Чечне.
Не изменить цветам, что здесь цветут,
И ревновать к попутным поездам,
Но что за мука оставаться тут,
Когда ты должен находиться там.
Ну что тебе сияние тех планет?
Зачем тебя опять влечет туда?
Но что за мука. Отвернуться - нет,
Когда ты должен задохнуться - да.
Но двух страстей опасна эта смесь,
И эта спесь тебе не по летам,
Но что за мука оставаться здесь,
Когда ты должен - там, и только там.
Но те цветы. На них не клином свет,
А поезда полночные идут.
Но разрываться между да и нет,
Но оставаться между там и тут.
Но поезда. Уходят поезда,
И ты еще заплатишь по счетам
За все свои не сказанные да,
За все свои непрожитые там.
***
Если бы я мог начать сначала
бренное своё существованье,
я бы прожил жизнь свою не так -
прожил бы я жизнь мою иначе.
Я не стал бы делать то и то.
Я сумел бы сделать то и это.
Не туда пошёл бы, а туда.
С теми бы поехал, а не с теми.
Зная точно что и почему,
я бы всё иною меркой мерил.
Ни за что не верил бы тому,
а тому и этому бы верил.
Я бы то и это совершил.
Я бы от того-то отказался.
Те и те вопросы разрешил,
тех и тех вопросов не касался.
Словом,
получив своё вдвойне,
радуясь такой своей удаче,
эту,
вновь дарованную мне,
прожил бы я жизнь мою иначе.
И в преддверье стужи ледяной,
у конца второй моей дороги,
тихий,
убелённый сединой,
я подвёл бы грустные итоги.
И в конце
повторного пути,
у того последнего причала,
я сказал бы - господи, прости,
дай начать мне, господи, сначала!
Ибо жизнь,
она мне и сама
столько раз давала убедиться -
поздний опыт зрелого ума
возрасту другому не годится.
Да и сколько жизней ни живи -
как бы эту лодку ни ломало -
сколько в этом море ни плыви -
всё равно покажется, что мало.
Грозный царь на бронзовом коне.
Саркофаги Греции и Рима.
Жизь моя,
люблю тебя вдвойне
и за то, что ты неповторима.
Благодарен ветру и звезде.
Звукам водопада и свирели.
. Струйка дыма.
Капля на листе.
Грозовое облако сирени.
Ветер и звезду благодарю.
Песенку прошу, чтоб не молчала.
- Господи всевышний! - говорю. -
Если бы мне всё это сначала!
Вступление в книгу
Это город. Ещё рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах ещё нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно.
Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазёр
этот равно гениальный и безумный режиссёр?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актёру не прощает плохо сыгранную роль -
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно.
Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь ещё беззвучно. Ты берёшь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актёры, всё бегут они, бегут -
по щекам их белым-белым слёзы чёрные текут.
Я слезам их чёрным верю, плачу с ними заодно.
Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт, и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а всё же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком чёрное от крови на руке твоей пятно.
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно.
Жизнь моя, моё цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак - старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Были смерти, рожденья, разлады, разрывы -
разрывы сердец и распады семей -
возвращенья, уходы.
Было все, как бывало вчера и сегодня
и в давние годы.
Все, как было когда-то, в минувшем столетье,
в старинном романе,
в Коране и в Ветхом завете.
Отчего ж это чувство такое, что все по-другому,
что все изменилось на свете?
Хоронили отцов, матерей хоронили,
бесшумно сменялись
над черной травой погребальной
за тризною тризна.
Все, как было когда-то, как будет на свете
и ныне и присно.
Просто все это прежде когда-то случалось не с нами,
а с ними,
а теперь это с нами, теперь это с нами самими.
А теперь мы и сами уже перед господом богом стоим,
неприкрыты и голы,
и звучат непривычно - теперь уже в первом лице -
роковые глаголы.
Это я, а не он, это ты, это мы, это в доме у нас,
это здесь, а не где-то.
В остальном же, по сути, совсем не существенна
разница эта.
В остальном же незыблем порядок вещей,
неизменен,
на веки веков одинаков.
Снова в землю зерно возвратится,
и дети к отцу возвратятся,
и снова Иосифа примет Иаков,
И пойдут они рядом, пойдут они, за руки взявшись,
как равные, сын и отец,
потому что сравнялись отныне
своими годами земными.
Только все это будет не с ними, а с нами,
теперь уже с нами самими.
В остальном же незыблем порядок вещей,
неизменен,
и все остается на месте.
Но зато испытанье какое достоинству нашему,
нашему мужеству,
нашим понятьям о долге, о чести.
Как рекрутский набор, перед господом богом стоим,
неприкрыты и голы,
и звучат все привычней -
звучавшие некогда в третьем лице -
роковые глаголы.
И звучит в окончанье глагольном,
легко проступая сквозь корень глагольный,
голос леса и поля, травы и листвы
перезвон колокольный.
***
Зачем послал тебя Господь
И в качестве кого?
Ведь ты не кровь моя, не плоть
И, более того,
Ты даже не из этих лет —
Ты из другого дня.
Зачем послал тебя Господь
Испытывать меня.
И сделал так, чтоб я и ты,
Как выдох и как вдох —
Сошлись у края, у черты,
На стыке двух эпох,
На том незримом рубеже,
Как бы вневременном,
Когда ты здесь, а я уже во времени ином.
И сквозь завалы зим и лет,
Лежащих впереди,
Уже кричу тебе вослед —
Постой, не уходи!
Сквозь полусон и полубред —
Не уходи, постой —
Еще вослед тебе кричу,
Но ты меня не слышишь.
Всего и надо, что вглядеться, - боже мой,
всего и дела, что внимательно вглядеться, -
и не уйдёшь, и никуда уже не деться
от этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться, - боже мой,
всего и дела, что помедлить над строкою -
не пролистнуть нетерпеливою рукою,
а задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И всё ж строка - она со временем прочтётся,
и перечтётся много раз, и ей зачтётся,
и всё, что было в ней, останется при ней.
Но вот глаза - они уходят навсегда,
как некий мир, который так и не открыли,
как некий Рим, который так и не отрыли,
и не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, и вас мне жаль,
за то, что суетно так жили, так спешили,
что и не знаете, чего себя лишили,
и не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело после было, после было дело,
и в этом дело всё, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел -
покуда мнил себя судьёй, в пророки метил,
каких сокровищ под ногами не заметил,
каких созвездий в небесах не разглядел!
Но есть такое женское плечо,
Которое неведомо за что
Не на ночь, а навек тебе дано,
И это понял ты давным-давно.
Но есть такие женские глаза,
Которые глядят всегда грустя,
И это до последних твоих дней
Глаза любви и совести твоей.
А ты живешь себе же вопреки,
И мало тебе только той руки,
Того плеча и тех печальных глаз.
Ты предавал их в жизни столько раз!
И вот оно - возмездье - настает.
"Предатель!"- дождь тебя наотмашь бьет.
"Предатель!"- ветки хлещут по лицу.
"Предатель!"- эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
Простит, хотя обида и тяжка,
И только то усталое плечо
Простит сейчас, да и простит еще,
И только те печальные глаза
Простят все то, чего прощать нельзя
Сегодня 20:06
Светлана Демченко Всегда найдется женская рука,
Чтобы она, прохладна и легка,
Жалея и немножечко любя,
Как брата, успокоила тебя.
Всегда найдется женское плечо,
Чтобы в него дышал ты горячо,
Припав к нему беспутной головой,
Ему доверив сон мятежный свой.
Всегда найдутся женские глаза,
Чтобы они, всю боль твою глуша,
А если и не всю, то часть ее,
Увидели страдание твое.
Но есть такая женская рука,
Которая особенно сладка,
Когда она измученного лба
Касается, как вечность и судьба.
(Светлана Демченко)
Читайте также: